Текст Александра Топилова (Одесса).

1.

Мы с Ройтбурдом начали плотно общаться где-то в середине 90-х, особенно сблизившись уже после его возвращения из Америки в середине 00-х. Да что тут говорить, я за своей будущей женой начал ухаживать именно у Ройтбурда, в известной и гремевшей на весь город недоброй славой квартире Шуры на Щепкина (Саша, прости, но речь идет о тех временах, когда ты был еще Шурой), которую в народе так и называли – Поликлиника. Помню, на следующий день мы с Наташей сходили в кино на какого-то Тима Бартона очередного, приехали потусоваться на Щепкина, и Ройтбурд такой устало и безапелляционно:

— Так, Банча и Уча, вы уже е**лись? Что? Нет? И уже встречаетесь почти день? А ну немедленно е**ться! Нет-нет-нет, именно е**ться! Банча, молчать. Уча, никаких отговорок. Вон свободная комната. А я пошел спать.

2.

Тут надо понимать, что, когда Саша умер, я пережил полный спектр мощнейших чувств и эмоций. В том числе в голове, помимо воли, пронеслись мысли низкие и гаденькие, как у сологубовского Ардальона Передонова, вроде: «Господи, неужели теперь можно будет рассказать все эти невероятные истории, о которых при живом Ройтбурде даже и вспоминать уже нельзя было?»

Да, Саша был ходячим табу для тех, кто его знал давно и не понаслышке. Он ненавидел то время. Он ненавидел свою квартиру на Щепкина, 9. Он ненавидел, когда ее называли Поликлиникой. Он ненавидел все, что так или иначе было связано с Поликлиникой, в которую превратилась квартира не по его воле. Так совпало. Поток и поведение приходящих гостей вышли из-под контроля. Как, собственно, и сама Поликлиника, которая обросла еще одним помещением на этаж выше, куда Ройтбурд заселял то Чацкина, то Шефа, то еще кого-то близкого, кому можно было доверять. Хотя в той компании доверять хоть кому-то было сложно. Но Ройтбурд пытался. И у него получалось. Потом, конечно, неизменно страдал, с драматизмом Вертинского и размахом Шаляпина артистично тоскуя о преданной дружбе: «А я так ему доверял…»

Повторять одну фразу он мог долго. Бесконечно долго. Неделю, месяц, господи, да годы же, годы. Кто не помнит его тост, к которому он шел 30 лет? Все помнят. А почему? Да потому, что Саша 30 лет не только шел к этому тосту, но и активно об этом говорил при каждом удобном случае. А «предательство друга» обычно заключалось в том, что Ройтбурд, например, запрещал условному Загору (который украл у Шуры настенные часы, а когда их так и не удалось продать, просто выбросил в мусорный контейнер, прямо там же, на Щепкина, 9, чтоб не спалили по возвращении, в тот самый контейнер, где через год найдут мертвую голову живого Чацы) или Ёжику (который был хорош во многом, в том числе и в воровстве, делая это стильно и элегантно, как Дэвид Боуи. Никогда не забуду прекрасную схему, когда он попросил мобильный телефон у кого-то, сделать звонок, на моем денег нет, можно с твоего, ага, ага, спасибо, поговорил такой, телефон небрежно положил на кухонный подоконник, встал возле выходящего во двор окна, открыл его нараспашку, шумно выкурил сигарету, деловито со всеми распрощался, и тут же, как Элвис, покинул здание. Ёжик хэс джаст лефт зе буилдинг. После чего вышел во двор, тихонечко прокрался по стенке под самое окно ройтбурдовской кухни на первом этаже, и, действуя рукой, как перископом, стремительно, но деликатно, точно и аккуратно, нащупал тот самый телефон, который он за минуту до этого туда и положил, и тут же был таков) появляться в его квартире (это называлось «отлучили от Поликлиники»), что совершенно не мешало им там появляться, потому что «я ж не к тебе, я ж к Чаце».

А потом Саша уехал на пару лет в Америку, и неизбежные метастазы изменений слишком быстро превратили некогда уютную квартиру в сквот и место обитания людей, с которыми Саша меньше всего хотел хоть как-то пересекаться. Так что он с удовольствием от нее избавился и продал, как только представилась возможность. Хотя место было совершенно роскошным: двухъярусные комнаты, подвал с многочисленными галереями, оборудованными в мастерские, и плюс «комната Чацы» сверху. Вскоре Саша купил другую квартиру, еще более роскошную, с завидным метражом и запутанным количеством комнат, отделанных самим Бернардацци. И знаете, где? На той же улице. В том же дворе. В том же доме. Родная Щепкина, 9.

3.

Времена, однако, окончательно изменились, Щепкина стала Елисаветинской, а Шура Ройтбурд стал Сашей Ройтбурдом. Да. В какой-то момент Шура (а Ройтбурда все только так и называли) вдруг резко попросил называть его Сашей. Нет-нет-нет, именно Сашей. Даже не попросил, а потребовал. Этой метаморфозы я так никогда и не понял. Помню, что Саша напрягался даже на безобидную иронию с моей стороны:

— Тогда теперь я не Саша Топилов, а Шура. Должно же в мире быть равновесие Шур? Если кто-то перестал быть Шурой, кто-то должен им стать.

Полагаю, что «Шура / Саша» — это все то же психологическое прощание с Поликлиникой. Которая была у Шуры на Щепкина. У Саши на Елисаветинской, заметьте, никакой Поликлиники возникнуть не могло в принципе. Зе таймс, как говорил ненавидимый Ройтбурдом Боб Дилан, зей ар э ченджин. И вместе с ними люди, их окружение, их желания. Раньше мечтали о толковой сексуальной оргии с наркотическим угаром, теперь мечтают о депутатском мандате.

4.

Ройтбурд талантливо не только творил, но и жил, генерируя вокруг себя огромное количество ситуаций, которые по сюжетным твистам, сочности персонажей и оглушительным финалам дадут фору любому закрученному сериалу. Он был далек от пафоса академических художественных кругов, ему был ближе неформальный андерграунд со всем блеском нищеты лузеров и маргиналов.

К социальному дну у Ройтбурда была какая-то особенная страсть и необъяснимая тяга. Вокруг него всегда было много ярких молодых людей, и за частью из них тянулся удушливый шлейф неприятностей и всего того, что когда-то красиво называли «сомнительной репутацией», ныне замененное на бездуховное понятие «токсичный». Обычно Саша оправдывался надуманным человеколюбием, вроде как он социализирует их, помогая не пробить окончательно дно. А порой он начинал утверждать, что у них есть «мощное творческое начало, скрытый потенциал, надо его лишь рассмотреть, поддержать, распалить!»

— Вот смотри, Банча, видел, как Корней себе раствор размутил? Сколько механизмов и схем было задействовано? Поверь мне, Корней — выдающийся администратор и организатор!

Впрочем, как правило Ройтбурд никому ничего не объяснял. Просто он любил маргиналов. А маргиналы любили Ройтбурда, потому что у него можно было безнаказанно что-то спиздить, свалив все на кого-то другого. Чаще даже и шифроваться не приходилось, Ройтбурд сам обвинял кого-то другого, до последнего защищая очевидного виновника. Так он рассорился с большим количеством одесских художников и людей, так или иначе связанных с искусством.

Все эти бесконечные ссоры и выматывающие местечковые драмы действовали на Сашу удручающе. Он любил Одессу, но не хотел здесь жить. Сколько себя помню, он всегда стремился отсюда уехать: в Москву в 90-х, в Нью-Йорк в 00-х, в Киев в 10-х. В Киеве, наконец, его жизнь обросла душевным комфортом. Там у него были почитатели, его мастерскую стали регулярно навещать художники, молодые, дерзкие, интересные. С маргиналами в Киеве тоже никаких проблем не было никогда за всю историю существования этого города. Впрочем, маргиналов Ройтбурд предпочитал родных, одесских. Так что в Киеве, как и в Одессе, у него в мастерской снова поселился художник и поэт Игорь Чацкин, интеллигент, интеллектуал и маргинал, обладающий смелым мышлением и острым чувством юмора, где еврейские традиции соседствовали с макабрической романтикой Ника Кейва который мог поддержать любой разговор о постмодернизме или концепции деконструкции Дерриды, непринужденно давая дельные советы, где и как в ночном Киеве разрулить запрещенные препараты любой категории.

5.

Чаца был видным одесским художником-концептуалистом еще в 80-х. С Ройтбурдом его связывала давняя дружба, крепко базирующаяся на взаимной неприязни, граничащей с брезгливостью. Что не мешало им любить и уважать друг друга. Чаца был человеком непростой судьбы, в какой-томомент достигший самого дна, но сумевшего таки всплыть обратно в социум. Впрочем, лишь для того, чтобы умереть. Снова. Не в первый, но, увы, в последний раз. А первый раз Чаца умер еще в конце 90-х, когда произошла великая история с отрубленной головой Игоря Чацкина. Через 15 лет, когда Чаца умер по-настоящему, Саша в своем фейсбуке опубликовал впечатляющий и глубокий текст об Игоре, где впервые был описан этот инцидент для широкой публики. При этом Сашина интерпретация опускала целый массив сюжетных твистов реальности, работая преимущественно с концепцией, контекстом и постситуативной рефлексией художника. Вся кинематографичность, абсурд, триллер/драма/криминал/комедия были беспощадно вырезаны внутренней цензурой Ройтбурда. Почему? Возможно, не те акценты и, как следствие, смещение дискурса в сторону «бульварщины» были ему отвратительны. Возможно, само время, персонажи и вообще все то, что называлось Поликлиникой, вызывало в нем приступ болезненной апатии. А возможно и то, что на самом деле – это история не про Игоря Чацкина и его отрубленную голову, это история про Александра Ройтбурда и могучий магнетизм его картин.

А дело было так:

6.

ОТРУБЛЕННАЯ ГОЛОВА ИГОРЯ ЧАЦКИНА

Одесса всегда славилась, и даже гордилась своей неспокойной криминальной обстановкой. В 90-х бандитский беспредел усугубился до предела. Нет, отрубленные головы в мусорных контейнерах находили далеко не каждый день, но вообще-то никто не удивился. Удивительны были совсем другие совпадения. Во-первых, голову нашли в мусорнике возле двора на Щепкина, 9, куда Ройтбурд ежедневно выбрасывал свой мусор. Во-вторых, голова была опухшая, отвратительная и мертвая. Черты лица покойного были побиты смертью не хуже, чем черты лица алкоголика – жизнью. Криминалисты предполагали, что трупу уже как несколько недель, о чем свидетельствовали следы неминуемого разложения. При этом, если отстраниться и присмотреться, зловещая голова удивительным образом напоминала голову Игоря Чацкина, которого как раз – па-бам – в-третьих, уже несколько недель как никто не видел. Он уехал. В Крым. С тех пор на связь не выходил.

О Ройтбурде конца 90-х надо понимать 2 вещи: его квартиру называли Поликлиникой, которая находилась в зените своей славы, и, второе, у Шуры тогда был творческий период «расчлененки», в которой цветовая палитра варьировалась от смелого грязно-желтого до отталкивающего коричневого, сюжеты же казались незамысловатыми и простому обывателю неясными – отделенные от тела ноги, руки, туловища. Все это было написано размашистым, жирным, фирменным ройтбурдовским мазком, который дилетанты считают «дилетантским».

Так что, когда менты, ходившие по всем соседям с фотографией головы, попали к Ройтбурду, их выбежала встречать вся Поликлиника. Кто именно сказал, что голова похожа на Чацу, неизвестно, но все с этим согласились. Ментов это очень заинтересовало. Они попросили рассказать поподробней. Прошли в квартиру. Зашли в мастерскую. Увидели картины. А там кровь-жесть-тлен-расчлененка-сперма-хуй-смерть-кладбище-гроб. Очень интересно. Художник, говорите? А когда, говорите, друг пропал? Гм… Все совпадает… Очччччень интересно.

Вскоре пришли с обыском. Со всей аппаратурой, чтоб найти стертые следы крови, или еще какого доказательства. Разумеется, они все нашли. Тогда молодежь активно увлекалась винтом и кетамином, бахаясь где ни попадя, пока хозяин не видит. Беспорядочный секс тоже был всегда в почете в этих кругах. Так что менты нашли все, что хотели – следы крови, следы спермы, на полу, на потолке, да повсюду, господи, не было там никакой стерильности, Поликлиника же, а не поликлиника какая-то там.

Так Ройтбурд стал подозреваемым. И эту версию разрабатывали довольно активно, совпадения были слишком убедительны, чтобы их можно было просто взять и проигнорировать. Судите сами: ебанутый художник, который даже если рисует дождь, он у него выходит непременно «золотым», все эти мальчики, как девочки, и девочки, как мальчики, вся квартира в следах крови и спермы, ну и, в конце концов, он хорошо знал покойного. В общем, версия была очень перспективной, а Ройтбурд на роль художника-маньяка подходил, сами понимаете, идеально.

Неизвестно, чем бы все это кончилось, если бы вдруг не нашелся Игорь Чацкин, который свое исчезновение объяснил так: он пошел гулять по безлюдным крымским горным тропинкам, поскользнулся и упал в ущелье, сломав ногу, а то и две. Перемещаться он не мог, мобильных телефонов тогда не было, местность была максимально отдаленной от мест обитания человека. Хорошо, хоть горный ручей рядом протекал. Чаца дополз до ручья, где-то нашел то ли рис, то ли гречку, на чем и протянул месяц. Да, месяц Чаца питался, вымачивая зерна то ли риса, то ли гречки в ручье. Через месяц кость срослась до состояния «доползти хоть куда-то», и Чаца дополз до цивилизации.

Так рухнула довольно перспективная версия о Ройтбурде-маньяке.

А зря.

Ведь история про отрубленную голову Игоря Чацкина – она не про Игоря Чацкина, не про силу духа и мересьевскую волю, увы. Она даже не про голову. Это история про Ройтбурда. И про то, какого прекрасного и кинематографичного маньяка мы потеряли. Это был бы Эркюль Пуаро, только наоборот.

7.

А потом наступили 00-е, и на картины Ройтбурда начал появляться спрос даже в Украине. Однажды Ройтбурд продал свою картину какому-то то ли киевскому, то ли одесскому то ли бизнесмену, то ли депутату. Впрочем, точно не одесскому, политические элиты родного города традиционно Ройтбурда не любили, а его постепенно, но неминуемо нарастающую славу воспринимали болезненно и враждебно. Ну да не суть. А суть в том, что это было самое начало 00-х, и хорошая продажа была большим, важным и далеко не частым событием.

А продажа была хорошей, по очень достойной цене. На картине фирменным жирным мазком мастера была изображена Аня Маколкина (все женские образы Ройтбурда в тот период были списаны с Ани), сидящая в классической позе Аленушки у воды, а рядом с ней примостилось некое чудовище, одновременно нелепое и омерзительное, напоминая сразу и камень, и сидящую на нем и жабу. Картина была нечеловечески прекрасна и работала безотказно: бешеная колористика, традиционное заигрывание с перспективой и анатомией, динамика, пластика, сюжет, композиция – все было идеально. Но лучше всего было название: Девушка и Хуйло. Это было задолго до того, как прекрасная в своей убедительности лексема «хуйло» прямо на глазах у изумленных филологов перешла из имени нарицательного в имя собственное. Как гусеница в бабочку, только наоборот.

Сделку решено было закрепить тем же вечером, как это принято у бизнесменов. Или у депутатов. Без разницы. Как художникам без разницы, что отмечать, лишь бы отмечать. Сели в «Моргане», который в те времена был модным, только открывшимся заведением на Ришельевской, с неизменными провинциальными понтами и общей стилистикой «а-ля столица». Заведение было рассчитано на одесскую «золотую молодежь», ну и на киевлян, приехавших отвязаться на выходные. Как следствие, там было много девушек, много вызывающе коротких платьев и много прекрасных загорелых ножек.

Так что выбор заведения был очевиден. Как и некоторый конформизм Саши, переименовавшего работу в «Девушка и Чудовище». Так надо было. Для дела. Для сделки. Покупатель был слишком консервативен и категоричен к произведениям искусства, особенно которые он собирался купить по немалой цене. Для подобных людей искусство по-прежнему не терпит суеты, а обсценная лексика неизбежно вульгарна и абсолютно неприемлема.

До какого-то момента все было хорошо. Пока Ройтбурд, после очередного бокала, не произнес с некоторым огоньком и задором:

— А ведь на самом деле картина называется несколько иначе.

И все. Разумеется, покупатель от Ройтбурда не отставал и регулярно подливал бухло, пытаясь узнать сколько лет Саша шел к этому тосту и заодно как же действительно называется эта работа. Очевидцы утверждают, что Ройтбурд держался долго, но все же не 30 лет, которые он потратил на дорогу к «этому бокалу». В конце концов он сдался. Девушка и Хуйло. Да, Хуйло. Нет-нет-нет, именно Хуйло.

Сделка не состоялась. Покупатель быстро съехал с темы и с тех пор так никогда и не появился. Ройтбурд же с тех пор продал много картин и совершил много удачных сделок. Но для меня именно эта история идеально описывает хрестоматийный портрет Ройтбурда, такой близкий, такой родной, такой человечный, такой типичный, наконец. Ведь в этом блестящем фиаско весь Ройтбурд: отработать, довести дело до почти победного конца, великолепно все запоров какой-то шуткой, анекдотом, ремаркой, пошлостью какой-то. Это был стиль. Отточенный годами и потерянными друзьями.

А картину эту я значительно позже видел на какой-то сборной выставке Ройтбурда. У меня аж дух перехватило от воспоминаний и ассоциаций. Последний раз я ее видел еще в старой мастерской Саши на Челюскинцев, сто лет назад, то есть. Нетерпеливо наклонившись к названию, напечатанному на издевательски маленьком клочке бумаги, я прочитал прямо вслух очевидное: «Без названия».

8.

Ройтбурд у всех разный. Другие люди с другим мировосприятием и другой системой ценностей описывают совершенно другого Ройтбурда. Например, как он вкусно готовил. Мы, конечно, в последние годы общались очень мало и точечно, и Ройтбурд стал совсем другим, больше Директором, чем Художником, но все равно у меня так и не получилось представить что-то вкусное, приготовленное Сашей. Потому что я не пробовал ничего хуже стряпни Ройтбурда.

Саша знал толк в отвратительном. Однажды он сварил суп. Выбор ингредиентов был хаотичен, как абстрактный экспрессионизм Поллока. Конечный продукт своей труднодоступностью тоже, кстати, напоминал картины Поллока. В любом случае это был скорее акт интуитивного творчества, чем кулинария. Суп-парадокс, в котором было все – конфликт фасоли и подчеревка, эмоциональность южных копченостей с Привоза, осознанность и чистота концепции. Помню, Ройтбурд сам сильно удивился, когда в итоге суп приобрел радикально черный цвет. Есть это было, разумеется, невыносимо. Все же у Поллока картины получались лучше, чем суп у Ройтбурда. Впрочем, полагаю, что наоборот это правило тоже работало.

Ройтбурда вообще сложно назвать «тонкой, чувствующей натурой» (все самые пошлые и прекрасные анекдоты я услышал именно от него, при этом в его исполнении «пошлость» вдруг превращалась в эталон абсурдистского юмора. В конце 00-х, например, ни одно застолье не обходилось без того, чтобы Ройтбурд вдруг не вставал и с отточенным годами мастерством и той же обезоруживающей безапелляционностью, с которой он много позже будет произносить «тост, к которому он шел 30 лет», громогласно заявлял:

— Значит встает свидетель на свадьбе и громогласно заявляет: «Я хочу, чтобы невеста мне сделала минет». Жених насупился, кулаки в стол, грозно начинает подниматься, на что свидетель, успокаивающе положив ему руки на плечо: «Нет-нет-нет, именно невеста».

С тех пор я не могу без смеха употреблять частицу «именно», вставляя ее где надо и не надо.

Так что тонкость и эмоциональность – это не про него. Ройтбурд – это прежде всего торжество мысли, интеллекта, концепции и прочего постмодернизма под метаиронией в кляре. И именно (ахахахах, опять не удалось не вставить) в кулинарных пристрастиях Саши это особенно бросалось в глаза. Не было там никакой эстетики. Если кровянка, то самая жирная в мире (однажды я так ей отравился у Саши в гостях, что чуть в больницу не отправился, помню, блевал всю ночь). Если вареники, то с бычьими яйцами (нет-нет-нет, Банчуха, именно с яйцами!). Даже если это было просто «купи, кстати, палочку колбасы какой-то», кинутое вслед уходящему на Новый рынок Саше, все по-любому оборачивалось какой-то твердой, как знак, кониной, которую невозможно было ни порезать, ни съесть. Лучшая закуска под самогонку – рюмку такой хлобысь, а потом минут 10 пытаешься что-то сделать с этим куском непонятного мяса под довольную и уютную хрипотцу Ройтбурда:

— Давно уже беру у этого продавца, и вот что я тебе скажу, Банча – это лучшая конская колбаса от Привоза до Житного.

Многое отдал бы сейчас за черный суп в авторском исполнении.

Нет-нет-нет, именно в авторском…

9.

Но были вещи и похуже черного супа. Например, когда Ройтбурд начинал петь. Петь он не умел и уметь не хотел. Он видел, сколько страданий он причиняет своим пением, и от этого заливался еще сильнее, еще громче, еще хуже. Многие утверждают, что Ройтбурд очень любил музыку. Это неправда. Музыку Ройтбурд не любил. И все его музыкальные пристрастия, Галич, Окуджава, романсы и прочий Псой Короленко лишь доказывают очевидное – во всем этом он ценил не музыку, он ценил текст, поэтику, подачу, что угодно, только не красоту мелодических особенностей или изящное композиционное решение.

Кинематограф, кстати, Ройтбурд тоже не любил. Помню, когда впервые попал к нему домой в первой половине 90-х, был впечатлен Шуриной видеоколлекцией, в котором были, например, все 36 серий Твин Пикса. Я даже поначалу пытался обсуждать с Сашей какие-то фильмы, каких-то режиссеров, Фассбиндера приносил, Горькие слезы Пьетры фон Кант, господи, какое дерьмо мы смотрели в молодости, хорошо, что Тарантино вовремя появился, нивелировав пафос «элитарного кинематографа», который вскоре назовут еще омерзительнее – арт-хаус.

— Саша, и как тебе кино?

— Я согласен.

— С чем?

— С режиссером.

Великий ответ. Использую его с тех пор с не меньшей регулярностью, чем частицу «именно».

Только через время Ройтбурд в порыве неожиданной искренности признался, что Твин Пикс он не смотрел. Ни одну серию. И что кино он вообще не любит. Знает, понимает, но не любит. Не его это. И действительно, Сашу на киносеансе представить себе так же сложно, как и Сашу, приготовившим вкусное блюдо. Что ему там делать? Кто все эти люди? Какая-то бессмысленная трата времени, за которое он успел бы закончить пару-тройку этюдов.

10.

В Одессу Ройтбурд вернулся наконец-то заслуженным триумфатором. Для нового поколения он стал «лидером общественного мнения». А довольно активная политическая позиция и публикация сильных текстов, написанных остро, умно и с непременным смешком, сделала его героем одесской молодежи, которое его называло «мощным стариком».

А потом Ройтбурд стал Директором.

Можно ли сказать, что музей изменил Ройтбурда?

Наверное, да.

Но это не точно.

Зато совершенно точно можно сказать, что Ройтубрд изменил Музей.

В лучшую сторону.

И Одессу он тоже изменил.

И Украину.

А для людей, знавших его близко, он изменил мир.

А вместе с ним и жизнь.

1.

Так что мы пошли ебаться в учтиво предоставленную хозяином свободную комнату, оставляя красноречивые следы для будущих ментов.

А Ройтбурд пошел спать в свою комнату.

Ройтбурд любил секс.

Он любил, когда вокруг ебались.

Поэтому, несмотря на усталость, он выглядел довольным.

Будто он сделал свое дело.

Мы с Наташей, конечно, и без Ройтбурда догадались бы, что нам делать дальше, но я очень люблю это воспоминание.

Ройтбурд в нем как часть семьи.

Ройтбурд в нем родной и пошлый, близкий и вульгарный, человечный и фамильярный.

А главное, Ройтбурд в нем живой.

Почти все всплывшие и описанные герои уже мертвы (кроме Шефа, дай ему бог здоровья). Чаца умер. Корней утонул. Загор спился до смерти. Ёжик самоубился.

А Ройтбурд просто ушел в свою комнату.

Саша, спасибо! Спасибо за все. Спасибо за картины, спасибо за творчество, спасибо за выставки, спасибо за музей, спасибо за общение, спасибо за черный суп, спасибо за бычьи яйца, спасибо за твою жизнь, наконец.

И все те невероятные истории, которые мы пережили вместе, никогда так и не будут рассказаны.

Не переживай за это.

И за нас не переживай.

Мы все пошли ебаться.

И в шапках.